Лекция 3-я

 остановился на лице Алексея Михайловича, потому что нравственным своим состоянием этот царь всего лучше отражал нравственную устойчивость своего времени. Мы видели, что это была мягкая, ленивая, пассивная и доброжелательная натура. Царь Алексей Михайлович умел легко и с участием входить в частные людские отношения, но его не хватало на последовательное развитие широких государственных планов; он был чрезвычайно способен усвоить себе обычные формы жизни, но не мог стоять крепко против нового влияния; вот почему, с одном стороны, он старый царь в полном смысле этого слова, а, с другой. любитель новизны. Он занимается литературой, пишет в письмах к воеводам стишки, перед которыми не покраснел бы и Тредьяковский. Чрезвычайно строгий в нравственном отношении, он, однако, не постыдился завести иностранные потехи, любил прокатиться в немецкой карете или попировать с боярами и с духовником до полуночи. Он лучше всего отражает то расшатанное состояние, в каком находилось Московское государство того времени; потому-то он и важен для нас: он может всего лучше объяснить нам, почему московский государственный строй, установленный веками, стал так легко расклеиваться в половине XVII в.; за него не стоял даже и царь, по натуре своей всего более к нему подходивший.

       Я хочу познакомить Вас с другим русским характером того времени, сложенным из более крепкого материала - это Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин; это, без сомнения, самая замечательная фигура во второй половине XVII в. до Петра; он замечателен не только сам по себе, по своим внутренним качествам, но имел бы цену во всякое время и во всяком обществе; он ещё важен по своему отношению к времени, к современным ему людям; это фонарь, хорошо освещающий тогдашнее положение дел и настроение умов. Афанасий Лаврентьевич, ближний боярин и канцлер Московского государства, вышел из низшего служилого люда, из городовых провинциальных дворян; в Псковском и Торопецком уездах мы встречаем целое гнездо Нащокиных в половине XVII в. Во время усмирения Псковского мятежа в 1650 г. встречаем в числе павших детей боярских и помещиков несколько Нащокиных Псковского и Торопецкого уездов; по всей вероятности, к их роду принадлежал и наш Ордин. В толпе служилого дворянского люда Афанасий Лаврентьевич становится впервые заметным в борьбе России со Швецией при царе Алексее Михайловиче. В 1656 г. сам царь двинулся в поход на Ливонию, принадлежавшую тогда Швеции. В числе других городов был завоеван старинный русский город Кукейнос, переименованный немцами в Кокенгаузен; овладевши им, царь назвал его по имени своего сына Царевичевым - Дмитриевым городом; в этом городе является Афанасий Лаврентьевич воеводой в начале 1657 г. В Москве он был уже давно известен за хорошего дельца. Во время Псковского бунта 1650 г. Афанасий Лаврентьевич был предназначен мятежниками к смерти как дельный слуга московского правительства; псковский помещик убежал в Москву и сообщил правительству верные известия о мятеже, потом с полками князя Хованского он идёт усмирять родной город и показывает при этом много уменья, храбрости и ревности и делах. Воевода Хованский отлично отзывался о нём. Когда в 1654 г. открылась Польская война, Ордину поручено было оберегать границы со стороны Литвы и Ливонии. "Четвертое лето я покинут в самых дверях неприятельских и этим путём Литовские и Немецкие люди на твои города не прихаживали", - писал он царю; т.е. он успешно оберегал границу. Это всё объясняет, почему в 1656 г. его назначил царь воеводой в новозавоёванном Ливонском городе. Воеводством в Дмитриеве-городе начинается его дипломатическая карьера. В 1657 г. разбитая с двух сторон (русскими и шведами) Польша стала оправляться и возбуждать опасения в Москве; это заставило правительство московское хлопотать о прекращении Шведской войны, чтоб развязать себе руки для Польши. Хлопоты о мире поручили Ордину. С первых же шагов на дипломатическом поприще стали обнаруживаться в деятельности Афанасия Лаврентьевича две черты, не покидавшие его более никогда: строгое, строптивое порицание московских обычаев и порядков и постоянная дума о Западе, о необходимости преобразований на западный лад. Мы не знаем, каким образом, но, по-видимому, очень рано Ордину открылось ясновидение всех нелепостей и пороков, какими была наполнена русская жизнь и особенно московская администрация. Всего прежде для этого ясновидящего взгляда требовался здравый смысл и некоторая доля нравственного чувства. Переписка Афанасия Лаврентьевича с царем наполнена жалобами и негодованием па глупость и безобразия, какие совершались тогда в администрации. Он пишет, что сидя в Дмитриеве напрасно дожидается ратных людей и хлебных запасов от воевод из Пскова, Полоцка, Витебска; не слушаясь царского указа эти воеводы не шлют ни того, ни другого. "Из чужих неприятельских земель послушание и вспоможение твоему государеву делу чинят, а из твоих городов ни малой части твоего указа не исполняют. Горько жалуется Ордин на поведение дворян и ратных людей среди завоёванных земель и обывателей, присягнувших на подданство московскому государю; он негодует, что воеводы, не списавшись с ним, обременяют народ налогами и отдают его на разорение служилым людям и казакам. "От немцев столько разорения пет, сколько всё от казаков запустело, - пишет он царю. - У служилых людей обычай есть мирных обывателей истреблять и хотя за это им смертная казнь бывает, но они от обычая своего не отстают". "Все просят помощи, - пишет он в другом письме, - все обливаются кровавыми слезами; лучше бы я испытал раны на себе, только бы невинные люди такой крови не терпели! Лучше бы согласился я быть в заточении необратном, только бы не жить здесь и не видеть над людьми таких злых бед". За хлопоты в переговорах с Швецией Афанасий Лаврентьевич в 1658 г. получил чин; среди неважных дворян и выслужившихся дьяков он появился в Думе в качестве думного дворянина; он остался на воеводстве в своем Дмитриеве-городе, ему не хотелось покидать его; и он пишет, что ему удалось собрать в завоеванных уездах разбежавшихся крестьян; если он уедет, что будет с крестьянами от хищных казаков и детей боярских. Впрочем, ему скоро пришлось расстаться с своим городком; его вызвали в Москву и посылали на все дипломатические съезды; в первый раз он показал дипломатический ум при заключении мира в Кордиссе. Мир был печальный; московское правительство спешило помириться с Швецией, чтобы удачнее действовать в Польше; планы, какие были в уме царя и Ордина, остались неисполненными. Ордину хотелось удержать за Москвой Ливонские завоевания; его тянуло к Западу и к берегу Балтийского моря; в этом сходился с ним и царь. В секретной инструкции, данной Ордину на Кордисском съезде, Ордин (хотя и второй уполномоченный) должен был вести главные переговоры; царь просил его похлопотать, чтоб выговорить у шведов Кан-цев (Ниеншанц) и Ругодив (Нарву). Оба человека, и старый и новый, и Домострой и западник, впервые сознали, где должен возникнуть пункт для сношений с Западом. Но ни Канцев, ни Ругодив не удалось выговорить у шведов; надо было отказаться от заветных желаний. - Потом Ордин является на частых съездах с польскими комиссарами; затем его назначают воеводой во Псков и дают звание окольничего. Из Пскова он опять отозван, едет в Андрусово, чтоб заключить перемирие с Польшей. Это перемирие, окончившее тяжёлую войну, было главным делом Ордина; он был за него и награждён хорошо в Москве, ему дали боярство. Псковский дворянин сел в Думе рядом с Романовыми, Воротынскими и другими знатными боярами. Его сделали богатым помещиком и дали неслыханную дотоле в Московском государстве должность "государственных великих посольских дел и царственной большой печати оберегателя"; в этом многосложном титуле надо видеть государственного канцлера; поэтому Ордин стал управителем Посольского приказа, или, по-современному, министерства иностранных дел. Лишнее было бы пересчитывать отдельные дипломатические дела его на этом поприще. Эту должность, впрочем, он занимал недолго; в 1671 г., воротившись с Польского съезда, он является ещё боярином с жениховой стороны на второй свадьбе царя. Но через месяц управителем иностранных дел становится уже воспитатель царицы Натальи Кирилловны Артамон Сергеевич Матвеев. Ордин вышел в отставку, и вышел рассерженный. Его назначили уполномоченным в Польшу и, вероятно, он предложил свои статьи для переговоров, которые были отвергнуты, и он сошел с дипломатического поприща; он закончил его так, как подобало хорошему русскому человеку XVII в., он удалился на родину и постригся в Псковском Крыпецком монастыре под именем Антония. Это пострижение покрывает его дальнейшую жизнь.

       Афанасий Лаврентьевич был выскочкой; личная милость царя была его единственной опорой; он чувствовал себя совершенно одиноким в тогдашнем правительственном московском мире. Чувство этой одинокости, происходившее от ненависти и зависти окружавших его людей, сквозит везде в многочисленных письмах его к царю. На царя он во всём рассчитывает, как на единственную свою поддержку. Как все люди подобные, Афанасий Лаврентьевич был упрям в своих убеждениях, не мог выносить, когда с ним не соглашались; он этого не прощал даже самому царю; чтобы заставить себя слушаться, он сильно эксплуатировал доверенность царя; он не прочь был намекнуть, что не слушаясь его, царь делает угодное боярам, и они враги самодержавия.

       "Во всем <…> на Москве сеймом, государь меня не выбирали, а всем ведомо, что я вашею государевой милостью взыскал". Это значило: ты поддерживаешь меня, так поддерживай во всем, если хочешь быть самодержавным, потому что меня и тебя не любят одни и те же люди. Сначала поражают, а потом надоедают постоянные жалобы Ордина на ненависть всех к нему; они выражаются иногда резкими упреками, иногда тихими умилительными словами. "Не боясь сильных, - пишет он царю из Дмитриева-города, - которые меня ненавидят, издалеча как мытарь сердцем сокрушённый, как евангельская жена грешница, я твои великого государя ноги слезами омываю во всех делах службишки мои только объявлялись, а к совершению не допускались злыми ненавистями".

       Ордин совершенно вопреки тогдашнему общественному настроению в Москве усвоил себе честное отношение к государственному делу: "О твоём государевом деле всего больше болит у меня сердце и молчать не дает, когда вижу в государеве деле чьё нераденье". Он прямо указывает царю, что другие пренебрегают государевым делом из личной ненависти к нему: "У нас такой обычай, что дело любят или ненавидят не по делу, а по человеку; меня не любят и дело твоё государево возненавидели для меня, холопа твоего". Зато и достается же высшим правительственным людям от Ордина в его письмах к царю; каких насмешек и порицаний не встречаем мы в них на областных воевод! Однажды отказали Ордину в одном его предложении, и он пишет царю: "Обругали меня ни за что во весь снег. Воззри, великий государь! И меня, омерзелого холопа твоего, вели от дела откинуть, если я тебя прогневал. Думным людям никому я ненадобен, никому ненадобны такие великие государственные дела, - добавляет он иронически. - Откинь меня от посольства, чтоб не разорилось мною государственное дело. Как в Московском царстве искони, так и во всех государствах эти посольские дела ведают люди тайной, ближней думы, но всем освидетельствованные разумом и правдою и мзды неприемные. А я, холоп твой, всего пуст и все дни службы моей плачусь о недостоинстве моём. У такого дела пристойно быть из твоих ближних бояр: и роды великие и друзей много; и Посольский приказ ни от кого обруган не будет; а я своё крестное целование отдаю тебе, великому государю, и держать за собой не смею по недостатку умишка моего". В этом горьком чувстве государственного одиночества Ордин не останавливается перед словами, в которых нисколько не заметно смирения; он пишет прямо, что он не от мира сего, т.е. не от этого дрянного мира; "Аще бы от мира сего был, мир убо своя любил". По образу мыслей, по настроению ума Ордин 6ыл дипломатом в полном смысле слова; он укрепился глубоко в том убеждении, что дипломатическое разумение может сделать гораздо более оружия; вот почему он так часто говорит о необходимости промысла, (т.е. смысла, уменья), в государственных делах, приёма, столь мало известного прежде в московской дипломатии. "Во всяком деле сила в промысле, а не в том, что собрано людей много; и людей много, да промышленника нет, так ничего не выйдет. Вот шведы, увидя такого промышленника, половину рати готовы продать, да промышленника купить". Прилагая этот промысел к своей разнообразной деятельности, Ордин нигде не мог ужиться с старым порядком. Сидя в Дмитриеве-городе, он видит всю негодность военного строя, и вот он пишет царю целый проект военного устройства; он предлагает уничтожить конную дворянскую армию и заменить ее пешими людьми по набору; он предлагал проект, осуществлённый впоследствии Петром; в этом проекте перед ним носился западный образец, он сам в этом признается: "Не стыдно доброму и со стороны учиться".

       Старые Московские дипломаты и воеводы были совершенно связаны указами из Москвы; каждый шаг их был предписан и подвергался критике со стороны наблюдавших за ними дьяков, служивших в приказе Тайных Дел. Эта недоверчивость была именно следствием отсутствия промысла в государственных московских деятелях. Со своей мыслью о личном разумении Ордин не мог ужиться в тесной рамке, предоставляемой государственным деятелям московским правительством, и у него в письмах высказывается мысль о другой реформе, имеющей целью предоставить деятелю в отдельных отраслях более свободы и чтоб он не всегда ждал указа из Москвы: "Где глаза видят, ухо слышит, тут бы и промысел чинить неотложно; не всё же ждать указа из Москвы. Вот я Мариенбург взял без Московского указа". - Явившись воеводой в Пскове, Ордин и здесь предлагал реформы. Города управлялись в XVII в. воеводами, которые судили и рядили город во всём. Мы знаем последствия этого управления. Ордин предложил меры для новой городской администрации. Прежде всего новый псковский воевода предложил меру в пользу свободной торговли. Благодаря притеснению от посадских людей иностранные купцы неохотно ездили в русские города. Составлен был план вольной торговли. "Во всех государствах славил те торги, которые без пошлин учинены", - говорил Нащокин. Воевода псковский, Ордин хлопочет об уничтожении воеводского произвола в управлении городами. Он предложил псковичам новое устройство городового управления; посадские люди обратились в Москву с челобитною утвердить план, составленный воеводой, но которому всё управление города переходило в руки выборных от города 15 человек, которые выбирались на три года с тем, чтоб каждый год из них сидело в земской избе по пяти человек; эти пятеро выборных должны судить посадских людей во всех торговых и обидных делах; распоряжаться городским хозяйством; присутствовать при суде в тяжбах посадских людей с дворянами. Очевидно, это был план городского самоуправления; он не удался. Ордина скоро услали вести переговоры с польскими уполномоченными, а князь Хованский, его преемник, не любивший его лично, скоро уничтожил все его затеи, говоря, что неприлично судить мужику. И этот план городского преобразования встречаем в деятельности Петра.

       Наконец, Ордин является деятелем в Посольском приказе, который ведал рядом с иностранными делами и управление некоторыми городами, и другие статьи внутренней администрации, например, питейные сборы. Оскорбляло это смещение Ордина, который составил себе высокое понятие о Посольском приказе. "Посольское дело, - говорит он, - имеет своим основанием совет Божий". В другом письме он называет Посольский приказ "оком всей великой России" и говорит, что по нём иностранцы судят о нашем государстве. Он обращается к царю с предложением изменить этот приказ и жалуется на неприличные нравы и управление посольских дьяков. "Надобно, государь, мысленные очеса на государственные дела устремляти безпорочным и избранным людям к расширению государства от всех краёв, то дело одного Посольского приказа. Тем и честь и низость во всех землях. И иных приказов к Посольскому не применяют и думные дьяки великих государственных дел с кружечными делами не мешали бы и непригожих речей на Москве с иностранцами не плодили бы".

       Все эти проекты, жалобы, указания, столь обильные в письмах Ордина, остались без непосредственных результатов, но они важны для нас по отношению к последующим преобразованиям. Рассмотревши их последовательно, мы избавимся от ошибки, столь обычной в наших взглядах, будто Петровская реформа была неожиданная, с неба упавшая новость.