Лекция 8-я

Раскольничье движение 1682 г. Немецкая Слобода в Москве.

 жалею, что указав на происхождение раскола, не могу проследить историю его до Петра и рассказать раскольничью смуту 1682 г. Вы можете прочитать об этом в 13 томе Соловьёва, в 1 томе Устрялова и в истории Русского раскола Макария. Кто хочет ознакомиться с нравственной силой, с упорством, развившимся в некоторых членах русского общества XVII в. в пользу раскола <…> тому я советую просмотреть статью Тихонравова о боярыне Морозовой. Я ограничусь немногими характеристическими чертами старообрядческого движения, чтоб показать результаты его накануне реформы. Отверженные собором 1667 г. от господствующей церкви, раскольники рассыпались в разные стороны в глухие места; в диких лесах и уединённых пустынях основали скиты, установили своё богослужение и отвергли не только господствующую церковь, но и государство, отказались молиться не только за патриарха, но и за государя. Поднятые против них гонения увеличивали лишь их силу и упорство; спустя несколько десятков лет они с гордостью могли указать на длинный ряд мучеников, украшенных чудесными видениями, и на другие поощрения нравственной силы. Стрелецкое движение 1682 г. открыло им случай заявить эту силу. Многие стрельцы были настроены в старообрядческом духе; начальник их, князь Хованский, объявил себя за старое благочестие. С помощью его старообрядцы подняли восстание против церкви. Главными виновниками этого восстания были московские мещане, или посадские люди; к ним примкнули, но не искренно, неохотно стрельцы нескольких полков; средоточием движения был стрелецкий полк, живший за Яузой в Чигасах Титов полк. Коноводами были несколько старообрядцев, собравшихся в то время в Москву из разных пустынь и скитов. 3 июля они с толпой народа приходили в келью патриарха, чтоб спорить с ним о вере; через день ещё с большей толпой, с крестами, хоругвями и иконами явились в Кремль, вошли в Грановитую палату и долго спорили здесь с царевной Софьей и с церковными властями. Оба эти церковных похода старообрядцев страшно уронили в глазах толпы авторитет высшей иерархии. На все вопросы патриарх отвечал одно: "Мы носим на себе Христов образ, и не вам, мирянам, нас учить!" Раскольничий начётчик Павел Данилович, московский мещанин тихим гласом заметил на эти самоуверенные слова: "Это правда, владыка, что Христов образ носите и нам мирянам следует быть у вас и послушании, но Христос показал нам образ смирения, крепости и своими пречистыми устами сказал: "Посмотрите на меня, как я благ и смирен сердцем", а не учил людей он ни кострами, ни мечём". И властям нечего было отвечать на эти уроки. Народ ещё более махнул рукою на иерархию среди этого зрелища, устроенного старообрядцами; взирая на их суровые лица с надвинутыми клобуками, люди говорили "Не толсты у них животы, не то, что у этих новых учителей!" - Что ещё хуже, духовное правительство так же испугалось, как и светское, этого движения. Чтоб оторвать стрельцов от старообрядцев, Софья созвала вождей стрелецких и перепоила их. Эти стрелецкие пятидесятники и сотники, вернувшись в полки и встречаемые упрёками товарищей: зачем пропили благочестие! - отвечали: "Что нам было делать? И царевна и патриарх со слезами говорили нам: "Не выдавайте нас и не променяйте государства на 6 чернецов"".

       Смута, возбуждённая в русском обществе исправлением церковных книг, была самым глубоким движением в древнерусской жизни накануне реформы; новое дуновение, взволновавшее поверхность русской жизни XVII в. и затронувшее церковные обряды, встревожило массу боязнью новой латинской веры и на этом остановилось. Всё, что в народной жизни, в понятиях лежало глубже догматической софистики и церковной самоуверенности русских грамотеев, всё это осталось тихим и неподвижным по-прежнему. На этом строе общественной жизни XVII в. я покидаю Древнюю Русь, на которой я долго удерживал наше внимание и обращусь к новой России.

       Говорят, что древняя Россия была обращена лицом к Востоку, к Азии, а новая повернулась лицом к Западу, к Европе. Если так, то в то время, как она делала этот поворот направо кругом, она встретила у самых ворот своей белокаменной столицы передовую колонну Западной Европы - это была Немецкая слобода. Немецкая слобода с её обитателями встретит первая и будет долго сопровождать нашу реформу; поэтому я остановлюся на ней и на некоторых подробностях её истории. Немец в общем смысле западного европейца романца или германца давно уже был знаком Москве. Воспитанная в религиозно-нравственном одиночестве старая Московская Русь никогда не уважала католической Европы и не стала уважать её больше с тех пор, как половина её стала протестантской; но Россия давно и охотно пользовалась западноевропейским миром и его изобретениями для житейских удобств - по древнерусским понятиям дьявол завладел западноевропейским миром и вовлёк его в тину грехов; вот почему древнерусский человек не удивлялся успехам немецких греховных хитростей; кому же, как не им, людям, вращающимся постоянно в грехах, и усовершенствоваться в этих художествах? И когда для древнерусского человека среди <…> наступала очередь греха, он охотно обращался к этим заморским хитростям, чтоб ими усладить и укрепить свою греховную земную жизнь и окунуться в море греховных наслаждений. Уже при Иване III всё, что было хорошего в Кремле, было сделано руками иностранных художников, начиная от пушек и кончая Собором; эти художники - Фиоровенти, Дебосис были выписаны из-за границы вслед за великой княгиней. В XVI в. в Москве охотно принимали иностранцев, знавших какое-нибудь мастерство или искусство. Особенно нуждались в Кремле в немецком дохтуре для царева здоровия. В первое время положение этих докторов было очень трудно и даже опасно. При Иване III один немецкий доктор был казнён за неудачное лечение старшего княжеского сына Ивана, а другого доктора-немца публично зарезали татары (с позволения царя) за то, что не успел вылечить татарского царевича. Но впоследствии, когда убедились, что медицина не всемогуща, стали в Москве обращаться с докторами вежливее. Боязливый царь Борис, вечно дрожавший за своё здоровье, имел 5 докторов-иностранцев, и все они получали хорошее содержание, имели поместья с крестьянами; им было выдано по 5 лошадей из царской конюшни, по 2 кареты для их жён, одним словом, замечает современник-иностранец, они были в такой части, что казались в Москве боярами и князьями. В обращении с ними, если верить тому же иностранцу, царь Борис отрешался даже от древнерусской церковной гордости, беседовал с ними часто о предметах религиозных и даже просил их молиться о спасении его души, так он трусил за своё здоровье и жизнь. Эта же трусливость заставила его быть ласковым и с другими иностранцами. В 159... г. он принял 35 ливонцев, бежавших в Россию от смут на родине, угощал их в своём дворце, обещал сделать их боярами и князьями, одев их жен в шёлк, золото и бархат, быть им не царем, а заботливым отцом с тем, чтоб они поклялись верно служить ему и его сыну и доносить обо всех лихих умыслах против царя; недоставало, чтоб царь Борис прямо потребовал от беглецов служить ему верно, когда понадобится действовать против русских.

       Царь Пётр никогда не доходил до этого в своей привязанности к иностранцам. Дворцовая гвардия, оберегавшая царя Бориса, была составлена исключительно из иноземцев. Впрочем, уже в то время эти царские телохранители получили отличную боевую репутацию. В 1604 г. в битве под Новгородом Северским малочисленный отряд Лжедимитрия опрокинул бы огромную русскую рать, если б не поддержал иноземный отряд; и в следующем году в битве при Добрыничах они же поддержали колеблющуюся рать и решили победу в пользу Бориса. "Русские, - замечает один современник, - стали любить иноземцев, хвалили их мужество и говорили: знать, немецкий бог сильнее русского, ваших горсть устояла, а мы бежали". Признание превосходства иноземной рати заставило Московское правительство усиленно вербовать иностранцев в русскую армию. Начальником одного из отрядов, решивших битву в пользу Бориса при Добрыничах был французский капитан Маржерет, знаменитый бродяга, сначала служивший при Генрихе IV, потом бывший на службе у немецкого императора, у польского короля и, наконец <…> в 1600 г. ушедший на московскую службу к царю Борису, столь же верно служивший и первому самозванцу, но отказавшийся служить Василию Шуйскому. На короткое время завернувши на родину, Маржерет опять является потом в лагере второго самозванца, от него уходит к полякам, с ними является в Москву и в 1611 г., когда вся столица восстала для ляхов, ловко поддерживает их, спасает от истребления и потом сжигает Москву <…> скоро он покидает поляков и снова предлагает свои услуги Москве, но Пожарский отказался принять странствующего рыцаря, который <…> "злее .Литвы и литовцев проливает кровь христианскую". Где-то наконец сложил Маржерет свою буйную голову, одну из последних, носившую дух средневековых кондатьеров. Это лучший образчик западноевропейских авантюристов, являвшихся в XVII в. в Россию, потому я несколько и остановился на нём. Но Маржерет важен для нас и в другом отношении; живя в России, он зорким французским глазом осматривал Московию и, побывав на родине, составил превосходный очерк положения Московского государства в конце XVI в начале XVII в. Много драгоценных бытовых черт исчезло бы для нас без этого странствовавшего солдата-писателя.

       У него мы встречаем известие об иностранном войске в Москве при царе Борисе. Он говорит, что оно состояло из 2 000 немцев, поляков и греков и что некоторые капитаны этих отрядов получали по 120 руб. в год денежного жалованья и поместья от 600 до 1 000 четей земли (четь - полдесятины), от которой пользовались доходом. Если этот оклад сравним с приводимым у него же жалованьем других служилых московских людей, то найдём, что простой иностранный капитан получал почти столько же, сколько думный дворянин (3-й чин Московской иерархии, следовавший за думным боярином и окольничим). Первый самозванец не доверял тоже русским и ласкал иностранцев не менее Бориса. Из них одних он составил свою гвардию, разделив её на три роты, командирами которых были француз, шотландец и ливонский немец.

       Он платил им такое жалованье, что даже рядовые могли щеголять в бархатных кафтанах. Русские обижались, видя как иноземцы поднимали нос: "Знать нас царь не любит и нам не верит", - говорили они, косясь на этих заезжих баловней правительства. С окончанием смуты задержанный на время прилив иностранцев усилился и новое правительство столь же охотно как и прежнее принимало добровольных эмигрантов и выписывало нужных мастеров из Западной Европы. Число заграничных ратников было так велико, что для Смоленского похода при царе Михаиле набрано было 2 полка с 5 000-м наёмным отрядом, которые послужили впоследствии образцом при введении в русскую армию иностранного военного строя. При царе Фёдоре было в московской армии 63 полка иноземного строя, 38 полков солдат пехотных и 25 рейтарских; все полковники и большие офицеры были из иностранцев. Придворных докторов в XVII в. явилось так много, что для них было основано особенное правительственное место, Аптекарский приказ. Выписана была из Голландии при царе Алексее целая компания корабельных мастеров, и они построили корабль на Оке; вслед за ними выписали и иных мастеров. Правительство искало за границей разных навычных людей геометрии и небесному бегу (астрономии) и разным премудростям. Вслед за мастерами являются в Москву и промышленники иностранные. В XVII в., пользуясь давним правом беспошлинной торговли в России, существовало много торговых домов с иностранными фирмами, которые были здесь первыми основателями фабричной промышленности. Голландец Андрей Виниус основал железный завод близ Тулы. Два других иностранца, гамбургский купец Марселис и голландец Акема получили от правительства привилегию искать руду во всём государстве и потом основать железные заводы на Шексне, на Ваге и в других местах. Бархатный мастер Фимбранд завёл в Москве фабрику для выделки кож, а пушечный мастер Коэт основал стекольный и поташный заводы. Эксплуатация страны, мануфактурная деятельность, таким образом, завязалась уже в первой половине XVII в.

       Сначала все приезжавшие в Москву иностранцы селились в столице разбросанно, где попало; лишь наёмные ратники, отличавшиеся разгулом, были сначала поселены в соседстве с стрельцами в слободе Наливках за Москвой-рекой. Москвичи не давали прохода, смеялись над их местом жительства и называли их пьяницами; вот почему они выпросили у царя позволения поселиться в другом месте и им отвели место за Земляным городком. В Китай-городе и Белом городе жили в разных местах иноземные доктора, мастера и купцы. Им здесь в царствование Грозного было дозволено даже выстроить немецкую кирку; но возникли неприятности, на которые обратило внимание правительство; этих иностранных купцов выселили за стену Белого города за Земляной Вал, и они выстроили там себе особенную слободу, которая стала зваться немецкой слободой с конца XVI в. При царе Борисе иноземцев-лютеран было так много, что прежняя церковь оказалась тесной и, шведский принц Густав, которого Борис прочил в женихи своей дочери Аксинье, выхлопотал позволение выстроить церковь обширнее. Бури смутного времени разметали московских иностранцев, и немецкая слобода опустела. Когда при Михаиле начался новый прилив иноземцев, они опять стали селиться в Москве рассеянно, преимущественно сосредотачиваясь за Москвой-рекой и на Покровке; на своих дворах они стали заводить маленькие кирки; тогда духовенство православной церкви обратилось к московскому правительству с жалобами, что эти немцы держат на своих дворах русских, оскверняют церковное служение и оттого пустеют их приходы. Случались и другие неприятные истории: иноземные купчихи негодовали на иностранных офицерш, своих бывших служанок, заводили с ними распри из-за мест в лютеранской церкви и раз даже дело дошло до драки. Патриарх велел перенести церковь из Белого города подальше.

       Чтоб избежать подобных неприятностей, при Михаиле им позволено было построить одну общую церковь, которая и сделалась средоточием новой немецкой слободы. Царь Алексей указом велел выселить всех немцев из города и отвести им место в пустынном пространстве между Фроловскими и Покровскими воротами на правом берегу Яузы на то место, где была старая немецкая слобода. В несколько лет эта местность застроилась; лет 10 спустя она представляла уже маленький немецкий городок с частыми домиками, правильными улицами, большими садами и огородами. Эта немецкая слобода представляла самую пёструю смесь племён, вероисповеданий, состояний и занятий; здесь жили и иноземные генералы, и доктора, и мастера, и разные ремесленники, нужные русскому правительству. По вероисповеданию преобладали немцы-лютеране; один иностранец, бывший в Москве в 30-х годах XVII в., насчитал их в Немецкой слободе свыше 1 000 семейств. Затем следуют кальвинисты; у лютеран было 2 храма, у кальвинистов один; менее всего было католиков-французов и итальянцев; они не имели права на публичное богослужение. Все иностранцы говорят в один голос, что ни к кому москвичи не относились с таким недоверием, как к католикам. Многие иностранцы переходили в православную веру. Один иностранец времени Алексея Михайловича указывает на целое предместье Немецкой слободы - Басмановку, заселённое этими перекрестившимися иностранцами и называвшееся слободою перекрестною. В правление Софьи в Бутырском солдатском полку было уже 31 человек из иностранных, принявших православную веру. Все слобожане носили свои национальные костюмы; даже свою прислугу из русских или татар одевали по-немецки. Свита иноземных посольств, приезжавших в Москву при царе Алексее, нарочно ходила в Немецкую слободу, чтоб любоваться смешным видом дородных русских и безобразных татар, затянутых в узкую одежду. В Немецкой слободе жили весело, пиры и маскарады следовали один за другим; это сбродное население искателей приключений мало дорожило жизнью и предавалось буйству и разгулу; драки на пирах обычное явление в Немецкой слободе: но благодаря преобладанию немцев Слобода отличалась семейственностью; неженатых было очень мало, на них смотрели здесь как на непутных людей.

       Таково было это преддверие Западной Европы, встретившее русских, когда они обернулись к Западу. Познакомив Вас с ним, я обращусь к воспитанию преобразователя.