Лекция 1-я

ремя, за изучение которого мы берёмся, обнимает всего каких-нибудь 43 года нашей тысячелетней истории; но в этом коротком промежутке мы привыкли видеть более, чем во всем остальном прошедшем России. Петровское время для нас огромная эпоха, удивительно резко отделяющаяся в нашем историческом сознании от предшествовавшего и последующего за ней времени; мы привыкли думать, что за это короткое время пережито и выстрадано Россией столько, что опыт и испытания нескольких столетий не стоят движения, вызванного реформой и что столетия, за ней следующие, не произведут того, что видела Россия в это время. Но, говоря прямо, этим внешним впечатлением, наружной стороной предмета исчерпывается почти всё, что есть определённого и уловимого в наших суждениях о Петровской реформе; едва ли можно найти в нашей истории другую эпоху, более близкую или отдалённую, внутренний смысл которой представлялся бы нам с меньшею ясностью. Что в эту эпоху было много пережито, это мы знаем хорошо, - но что именно? - об этом мы судим неясно и различно. Пережиты были большие преобразования. Мы можем ещё сказать кое-что о происхождении, о необходимости реформы; необходимость исторического факта вообще разрешается довольно легко: это было, значит это должно было быть. Но из каких исторических условий и причин вышел этот факт, почему принял известный характер, в известную сторону направил историческую народную жизнь? На эти вопросы мы отвечаем разнообразно и неуверенно. Наши современные суждения о Петровской реформе представляют сумму того, что говорили и думали о ней в продолжение 150 лет. Я хочу предварительно провести вас через этот ряд суждений, возникших в разное время и под разными влияниями, о реформе Петра. Может быть, в конце этого образа нам удастся отыскать точку зрения более надежную, чем прежние, и с которой мы будем изучать избранное нами время.

       Лишь только преобразователь закрыл глаза, общество, им созданное, круг людей, бывших орудием его планов, приходит в отчаяние от вопроса: что будет с начинаниями Петра? В их словах высказывается глубокое благоговение к эпохе Петра и его преобразованиям. Вот что пишет один из деятелей Петровских, Нартов: "Хотя нет более Петра Великого с нами, однако дух его в душах наших живёт, и мы, имевшие счастие находиться при сем монархе, умрём верные ему и горячую любовь нашу к земному богу погребём вместе с собою. Мы без страха возглашаем об отце нашем для того, что благородному безстрашию и правде учились от него". Другой сотрудник Петра, находившийся в минуту смерти последнего в Константинополе резидентом, пишет, получивши весть о кончине царя: "Я омочил ту бумагу слезами и более суток был в безпамятстве, да иначе бы мне и грешно было: сей монарх отечество наше привёл в сравнение с прочими: научил узнавать, что и мы люди; одним словом, на что в России ни взгляни, всё его началом имеет, и что бы впредь ни делалось, от сего источника черпать будут". Это слова Неплюева. Вот главные черты, в которых выразилось сочувствие ближайших к Петру людей и их суждение о значении его дела: он земной бог, с него мы начали сознавать себя людьми, он дал программу для всей будущей народной деятельности. Из этого развился в первой половине XVIII в. настоящий и, он дал программу для всей будущей народной деятельности. Из этого развился в первой половине XVIII в. настоящий культ Петра. В представлениях современников и их ближайших потомков преобразователь получил мифический облик; я назвал бы его языческим, если б его не рисовали христианскими чертами. Известно, что говорил Ломоносов в заключении своего Похвального Слова Петру: "Кому-ж я героя нашего уподоблю? Часто размышлял я, како Тот, который всесильным мановением управляет небо, землю и море... Но мыслям человеческим предел предписан. Божества постигнуть не могут. Обыкновенно представляют его в человеческом виде. Итак, ежели человека Богу подобного по нашему понятию найти надобно: кроме Петра Великого не обретаю". - "Он Бог, творец России", бряцали на лире одисты XVIII в. В этих представлениях слишком много риторики, чтоб можно было принять их за отражение действительного отношения к Петру. Но риторика - замена чувств, считаемых приличными или обязательными.

       Этот культ, это фетишистское отношение к Петру господствовало до второй половины XVIII в. С Екатерининского царствования замечается поворот в суждениях о реформе Петра. В это время наплыло с Запада в наше общество много новых идей, которые считались необходимыми для человеческого существования и которых не существовало при Петре. Нашли, что эпоха Петровская не всё давала, что нужно для человека; начали видеть в ней односторонность; односторонность эта состояла в господстве материальных интересов. Эти суждения в Екатерининскую эпоху нашли себе официальное и неофициальное выражение: представляя Екатерине план Воспитательного Дома, Бецкий сказал: "Пётр создал людей, а Ваше Величество влагаете в них душу". Сумароков тоже: "Пётр дал нам бытие, Екатерина - душу". - В этих слонах нет резкого противоречия с тем, что говорили современники и ближайшие потомки Петровского века; если бы люди Петровского времени способны были к такой диалектике, умели бы различать бытие и душу - они сказали бы то же самое. Но мысль о материальном характере реформы утвердилась в Екатерининском обществе и послужила основанием критики реформы; люди стали замечать, что реформа не была творческой в той мере, как думали, что не всё было создано Петром и что его программа неполна. Я нахожу несколько представителей тогдашнего литературного мира, у которых высказывается этот скептический взгляд на преобразования Петра; так, например, у известной сотрудницы Екатерины, у княгини Дашковой; это была женщина очень образованная, которая ночи зачитывалась над философскими произведениями XVIII в. Странствуя за границей, она однажды за обедом завела с австр[ийски]м канцлером Кауницем разговор о России, и речь зашла о Петровской реформе. Россия, как думал Кауниц, обязана была Петру своим политическим бытием. Дашкова отвергала это мнение, приписывая его предрассудкам и невежеству иностранных писателей, которые, хваля Петра, старались хвалить самих себя. "Еще до рождения Петра, - продолжала Дашкова, - Россия сделала обширные завоевания. Казань, Астрахань, Сибирь, богатые, некогда воинственные народы, известные под именем Золотой Орды, давно уже покорились нашему оружию, и прежде, нежели предки его были призваны на престол русский, искусства нашли себе убежище и любителей и России. Мы можем похвалиться, прибавила я, историками, которые оставили более рукописей, нежели историки прочей Европы, взятые вместе". - "Но, княгиня, - сказал Кауниц, - Вы, кажется, забыли, что Пётр первый ввёл Россию в политические связи с другими государствами Европы и что только с его времени мы признаем ваше существование". - "Великая империя, как наша, - отвечала Дашкова, - с её средствами не нуждается в чужой помощи и при благодетельном правлении будет не только крепка собственной силой, но, если захочет, может завоевать целые королевства. Кроме того - извините за мое замечание, - если бытие Русской империи не было признаваемо до новейшего времени, то это доказывает лишь невежество других европейских наций, не замечавших существования такой огромной силы. Однако, чтоб доказать Вам, что я говорю не без основания, я готова признать достоинства этого необыкновенного человека". Княгиня Дашкова думала, что главная ошибка Петра заключалась в том, что он пренебрегал национальными обычаями и исказил оригинальность народа подчинением иностранным обычаям. Тот же скептический взгляд высказывает другой представитель второй половины XVIII в., лицо замечательное само по себе и по отношению к современникам; это князь Щербатов, автор многотомной Истории России, основательно её изучивший; это боярин-стародум XVIII в., живой оригинал Фонвизинских стародумов; я назвал бы его Сен-Симоном русским, если б он не был тайным советником и сенатором. Это был далеко не глупый человек, но не обладающий теми свойствами, которые украшают и изощряют ум: это был недаровитый человек, и, как бывает часто с людьми без острого ума, он в исторических суждениях своих оставался на моралистическом взгляде, исторические события и лица ценил как ригорист с нравственной точки зрения. События XVIII в. наводят на него уныние, потому что он видит в них падение морали и потому, что они вели к демократизации общества столь противной для представителя старого боярского рода. Эти воззрения проведены в его Записке о повреждении нравов в России. Он почтительно относится к Петру, видит полезное и необходимое в его преобразованиях, но вместе видит в них источник порчи нравов в обществе XVIII в. Причину, почему реформа приняла такой разрушительный характер для нравов, он видит в насильственности реформы и в пренебрежении национальной стороной. Эту же мысль проводит другой, более зоркий историк, генерал Бол... в своей критике Русской Истории, написанной французом Le Clerc, он видит в реформе историческую ошибку, которая заключалась в её торопливости: "В несколько лет реформа хотела усвоить то, для чего нужны столетия; вследствие этой торопливости мы усвоили себе лишь внешний европеизм без внутреннего содержания. Погасла в нас любовь к отечеству, привязанность к отеческой вере и обычаям - мы позабыли старое, не узнавши нового и став непохожими на себя, перестали быть, чем были, не сделавшись тем, чем быть желали. Пётр думал, что для просвещения дворянства достаточно дворян посылать за границу, но из этого вместо ожидаемой пользы вышел вред. Посланные за границу вернулись не умней, не образованней, но испорченнее и смешней, чем были. Пётр увидел, что нужно прежде воспитание, а потом путешествие".

       На этих суждениях остановился XVIII в., в них выразилось двоякое противоречивое отношение к реформе: одни безусловно благоговели, другие её осуждали с патриотически-нравственной точки зрения. Это двоякое отношение к реформе повторилось в нашем столетии и в одном и том же лице, в литературных произведениях одного и того же писателя. В 1790 г. был в Париже молодой даровитый писатель Карамзин, он познакомился там с французом Leveque'oм, членом французской Академии, который приезжал в Россию учиться языку русскому и написал потом историю России, в которой развенчивает Петра, не видит в нём и признаков гениальности, видит только подражателя чужим образцам. Этот взгляд возмущал Карамзина, он опровергал его и высказал такое мнение в своих Письмах Русского Путешественника: "Пусть образование будет одно для всех народов; иностранцы были умнее нас, значит надо у них заимствовать. Все жалкие иеремиады о потере нравственной русской физиономии - или шутка или следствие недостатка основательного изучения. Всё народное ничто перед человечеством, главное - быть людьми, а не Славянами. Что изобретено немцами или англичанами на пользу человечества и для меня хорошо, ибо я человек; что хорошо для иностранцев, не может быть дурно для Русских" - Но европейские события конца XVIII и начала XIX в. постепенно изменили в Карамзине этот космополитический взгляд; сначала очарованный французской революцией, он потом утратил веру в неё, увидя её результат в 93-м году; сильные политические потрясения в Европе, провозглашение императором Наполеона обратили его мысль более к национальному, чем космополитическому воззрению. Карамзин сделался консерватором, и этот консервативный взгляд он перенёс и на Петровскую реформу. В знаменитой своей Записке о Древней и Новой России, представленной в 1811 г. императору Александру, он иначе судит о реформе, находит недостатки в её основной мысли, ищет в ней тёмных сторон, не хочет согласиться с мнением иностранных писателей, будто Пётр творец нашего величия; настоящих творцов его видит в московских князьях, в Иване Калите, Иване III. Он видит ошибку в том, что Пётр, дурно воспитанный и образованный, увидевши Европу, хотел из России сделать Голландию. "Пётр не хотел вникнуть в ту истину, что национальный дух необходим для внутреннего нравственного могущества государства. Признавая превосходство Европы не только в познаниях, но и в нравственном отношении, Карамзин думал, что вследствие подражания мы утратили гражданскую любовь к отечеству, мы стали гражданами мира, перестав быть гражданами России. Пётр, без сомнения велик, но может быть, он возвысился бы ещё более, если б нашёл средство примирить умственное развитие России с гражданскими добродетелями". - Вооружаясь против насильственности реформы, Карамзин говорит, что пытки и казни служили недостойными средствами нашего славного государственного преобразования, что тайная канцелярия день и ночь работала в Преображенском; наконец, Карамзин не сочувствует реформе за то, что она унизила духовенство и что создала столицу на финском севере; мысль утвердить на Неве пребывание русских государей всегда была, есть и будет ошибкой, по его мнению. Сколько трудов и миллионов употреблено было, чтоб осуществить это намерение, можно сказать, что Петербург был основан на слезах и трудах.

       Вот консервативный взгляд Карамзина на реформу, развившийся вследствие революционных переворотов в Европе. В сущности разные противоположные воззрения остались господствующими в наших взглядах на реформу и до сих пор. Из мнений, господствовавших в начале XVIII в. развилось западничество; из воззрений Дашковой и Щербатова - славянофильство. В настоящую минуту эти взгляды слились и теперь бывает трудно отличить западника от славянофила. Вот почему теперь в наших взглядах на Петровскую реформу господствует удивительный хаос: мы не расположены одобрять насильственного водворения иностранных чуждых образцов в национальную русскую жизнь XVIII в., однако находим, что результаты недурны, и мы не согласились бы отказаться от них. Мы думаем, что дурная сторона реформы заключается в её насильственности, и в то же время мы убеждены, что без насильственности реформа не достигла бы ничего. В последнем итоге мы не умеем что сказать, чтоб оценить реформу. Это происходит от неправильной точки зрения, с какой мы рассматриваем реформу; мы видим её сущность только в заимствовании западно-европейских форм XVIII в. Но в этом ли сущность? А не наружная ли это сторона? Рассматривая эту реформу, мы, собственно, определяем только своё отношение к ней, а не внутреннюю её природу; мы хотим только сказать, нравится ли она нам или нет, соответствует ли она или противоречит нашим вкусам и наклонностям. Мы хвалим или порицаем, а редко изучаем это явление; в нашем отношении к ней есть капризность и нервность, мы более расположены критиковать, чем анализировать реформу. Наконец, люди самых противоположных взглядов на реформу сходятся в одном: все видят в ней переворот крутой и коренной и находят, что русская жизнь в XVIII в. стала на иное основание, иную почву, чем в XVII в. Совершенно чуждые риторике XVIII в., мы, однако, высказываем суждения, в основании которых лежат известные слова канцлера Головкина, сказанные им в 1721 г. на празднестве по случаю заключения Ништадтского мира; "в Соборе после обедни он обратился к Петру с такими словами: "Едиными вашими неусыпными трудами и руковождением мы, ваши верные подданные, из тьмы неведения на феатр славы всего света, и так рещи, из небытия в бытие произведены и в общество политичных народов присовокуплены"" и т.д. В самом деле, европейское бытие России началось с Петровской реформы.

       Вот тройственная точка зрения, которая приводит к смутному взгляду на Петровскую реформу. Я попытаюсь стать на иной пункт, с которого буду рассматривать это явление. Я знаю в истории два рода переворотов; иногда бывает, что люди не замечают совершающихся вокруг них перемен; они думают, что продолжают старую жизнь; однако капля за каплей уничтожается старое общество и создается новое, по мнению этих людей, всё идет тихо и правильно, а пройдет два, три века - и мы не узнаем в сложившейся жизни оснований старого общества: мы встречаем иных людей, иные общественные отношения, иной склад всей жизни; между тем современники не говорят о круто совершившемся переломе; они, по-видимому, и не заметили, как зародились новые основы жизни. Иногда, наоборот, происходят шумные внешние перемены, люди, производящие их, или подвергающиеся им, находятся в убеждении, что рушится всё старое, совершается полный переворот, преставление света. Мы вглядываемся ближе в эту ломку и к удивлению, не замечаем резких изменений в жизни; под новыми формами живут старые начала, под наружными украшениями действуют прежние отношения людские. Ни одно старое коренное житейское основание не разрушено, но покрывается новым общественным зданием.

       Попытаемся определить, к какому роду переворотов относится Петровская реформа: напоминает ли она медленные и незаметные перевороты - и не похожа ли она скорее на внешнюю шумную ломку, которая под развалинами сохраняет тем крепче и плотней старую жизнь.

На гланую
Лекция: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 >>